|
«Он обманывал мир,
германию и меня лично»
Доктор
Дикс с нетерпением ожидал того
момента, когда он сможет наконец
занять место за историческим пультом
и произнести защитительную речь по
делу Яльмара Горацио Грили Шахта. В
душе многие адвокаты завидовали Диксу
— он защищал человека, жизнь и
деятельность которого давали, с их
точки зрения, хороший материал для
саморекламы. К судьбе его
подзащитного было приковано внимание
всех деловых людей Германии, да и не
только Германии. Мир большого бизнеса
отнюдь не склонен был отдать Яльмара
Шахта в жертву нюрнбергской Фемиде.
Дикс
отлично понимал все это и старался в
полную меру своих возможностей.
Забегая
несколько вперед, скажем, что
энергичные усилия доктора Дикса и его
яркое судебное красноречие,
использованные в защите Шахта, не были
забыты. Он стал одним из наиболее
преуспевающих адвокатов в Западной
Германии и, что самое любопытное,
сумел внушить новому режиму в Бонне,
что как юрист может с одинаковой
страстностью и талантом и защищать, и
обвинять, одинаково успешно
добиваться и оправдания, и осуждения.
Все дело лишь в том, кого защищать и
кого обвинять. Через несколько лет
после Нюрнбергского процесса доктор
Дикс выступал уже с громовой речью в
качестве государственного обвинителя
боннского правительства на судебном
процессе против Коммунистической
партии Западной Германии...
Но вернемся
в Нюрнберг.
Итак,
долгожданный момент настал: доктор
Дикс поднялся с места, повернулся к
скамье подсудимых, окинул ее
небрежным взглядом и, найдя своего
клиента, молча и сосредоточенно стал
всматриваться в его лицо. Эта
артистическая пауза и весь скорбный
вид адвоката как бы говорили: «Я хочу,
чтобы все присутствующие здесь вместе
со мной почувствовали всю глубину
трагедии, переживаемой этим человеком,
всю вопиющую несправедливость,
которая в отношении его допущена».
Свою речь
доктор Дикс начал патетически:
— Господин
председатель, господа судьи!
Исключительный характер дела Шахта
становится совершенно очевидным уже
при одном взгляде на скамью
подсудимых, а также из истории его
ареста и защиты. Здесь сидят рядом
Кальтенбруннер и Шахт... Это на
редкость гротескная картина —
главный тюремщик и его узник на одной
скамье подсудимых. Уже одно это с
самого начала судебного процесса
должно было заставить призадуматься
всех его участников: судей,
обвинителей и защитников...
Доктор
Дикс неторопливо поведал
Международному трибуналу, что по
приказу Гитлера в 1944 году Шахт был
заключен в концентрационный лагерь,
что ему предъявлялось тогда обвинение
в измене гитлеровскому режиму.
— Летом
тысяча девятьсот сорок четвертого
года, — сказал Дикс, — на меня была
возложена задача защищать Шахта перед
народным судом Адольфа Гитлера; летом
тысяча девятьсот сорок пятого года
меня просили осуществить его защиту в
Международном военном трибунале.
Такое положение само по себе в корне
противоречиво... Невольно вспоминаешь
о судьбе Сенеки. Нерон, прототип
Гитлера, предал Сенеку суду за
революционные интриги, а после смерти
Нерона Сенека был обвинен как
соучастник в незаконном правлении и
злодействах, совершенных Нероном, то
есть в заговоре с Нероном...
И
тут же на всякий случай адвокат решил
напомнить судьям Международного
трибунала, что Сенека уже в четвертом
столетии нашей эры был объявлен
святым.
Я
слушал речь Дикса и с интересом
наблюдал за скамьей подсудимых. По
жестикуляции Геринга,
переговаривавшегося то с Гессом и
Риббентропом, то с Деницем и Редером, и
по тому внешне уловимому пониманию,
которое он встречал у своих соседей,
нетрудно было определить, что
остальные подсудимые отнюдь не
восхищены адвокатским красноречием.
Но
доктор Дикс меньше всего
интересовался мнением германского
правительства, сидевшего на скамье
подсудимых, правительства, власть
которого уже вся в прошлом и будущее
которого совершенно безнадежно.
Адвокат искал сочувствия у тех, кто
сегодня вершит судьбу его
подзащитного и потому, обращаясь к
судьям, закончил свою речь следующими
словами:
— Кто бы ни
был признан виновным и несущим
уголовную ответственность за войну и
те зверства, ту бесчеловечность,
которые были совершены в это время,
Шахт может после такого точного
установления обстоятельств дела
бросить в лицо каждому виновному
слова, которые Вильгельм Телль бросил
в лицо герцогу Иоганну Швабскому —
Паррициде — убийце императора: «Я
воздеваю к небу мои чистые руки,
проклинаю тебя и твое деяние».
Яльмар
Шахт был горд своим адвокатом. Но
наступили уже завершающие дни
Нюрнбергского процесса, и, несмотря на
все красноречие доктора Дикса, бывший
президент германского имперского
банка проявлял трудно скрываемую
нервозность. В беседах с самим Диксом,
а также с доктором Джильбертом и теми
немногими из подсудимых, кого Шахт
считал «джентльменами среди бандитов»
(Папеном, Нейратом), он все чаще и все
настойчивее выражал свое возмущение
тем, что его усадили на одну скамью «с
этими выродками». Шахт демонстративно
не разговаривал с Герингом, этим «убийцей
и вором». Он с презрением
отворачивается от «палача с
юридическим дипломом»
Кальтенбруннера. Он не желал иметь
никаких дел с «выскочкой и
карьеристом» Риббентропом. Похожий в
профиль на голодного коршуна, худой и
бледный, доктор Шахт в стоячем
дедовском накрахмаленном воротничке
с подчеркнутой брезгливостью
старался не прикасаться к Штрейхеру —
этому полусумасшедшему издателю
погромного листка «Штюрмер», человеку,
имя которого ассоциируется с
убийством шести миллионов евреев.
Что он имеет
общего со всей этой сворой убийц и
грабителей!
Шахт
был одним из немногих подсудимых,
которые открыто выступали на процессе
с разоблачениями гитлеровского
режима. Это ему принадлежат слова:
— Гитлер
обещал бороться с политической ложью,
а сам с помощью Геббельса постоянно ею
пользовался; он обещал соблюдать
веймарскую конституцию и нарушил ее;
он создал гестапо и уничтожил свободу
личности; он подавлял насильно
свободный обмен мнениями и
информацией и держал преступников на
государственной службе. Он делал все,
чтобы нарушать собственные обещания.
Он обманывал мир, Германию и меня
лично.
И
в Нюрнберге, и позднее, оказавшись уже
на свободе, Шахт пытался убедить всех,
что перевод его из гитлеровского
концлагеря на скамью подсудимых в
Международном трибунале — акт
величайшего заблуждения и
несправедливости. В мемуарах он
довольно пространно описывает свое
участие в антигитлеровском путче 20
июля 1944 года и утверждает при этом:
«В моих
собственных глазах я был виновен с
точки зрения закона. Я совершил высшую
измену. Я действовал в целях свержения,
даже смерти тирана и вместе с другими
принял активное участие, чтобы
добиться этой цели».
Так
почему же Руденко и Джексон не приняли
этого во внимание? Почему и
американский и советский обвинители в
Международном трибунале были столь
неумолимы в своем стремлении доказать,
что Шахту нет никаких оснований
стыдиться своих соседей по скамье
подсудимых. Больше того, оба прокурора
утверждали, что без Шахта не было бы не
только «вора и убийцы» Германа
Геринга и палача Кальтенбруннера, но
не вознесся бы на вершину
государственной власти и сам Гитлер.
Шахт
слушал выступления обвинителей и с
негодованием отмечал, что они без
всякого сочувствия относятся к тому,
что сам он оказался жертвой
гитлеровского режима. Более того, по
некоторым репликам Джексона можно
было понять, что Шахту не следует
ожидать от Международного трибунала
чего-либо иного по сравнению с тем, что
ждет Геринга или Кальтенбруннера.
Тем
не менее по поводу судьбы Яльмара
Шахта как в самом начале процесса, так
и в ходе его возникало немало
разногласий. Даже в совещательной
комнате судьи Международного
трибунала, которые были едины в своем
мнении по большинству вопросов,
серьезно разошлись в оценке этого
человека.
Шахт
занимал особое положение на скамье
подсудимых. Это была, пожалуй,
наиболее своеобразная фигура. Мало
кто сомневался насчет бесславного
конца Геринга или Риббентропа,
Кальтенбруннера или Франка.
Чудовищная их преступность была столь
очевидной, что казалось излишним
устраивать судебную процедуру. Каждый
шаг их политической карьеры от
зарождения нацизма до краха «третьей
империи» отмечен омерзительными
злодеяниями.
Другое
дело Шахт. И суть здесь вовсе не в тех
парадоксах, на которые делал акцент
доктор Дикс, хотя и они, конечно,
придавали этой фигуре определенный
колорит. Гораздо важнее была
необычность обвинения,
предъявленного «финансовому чародею».
В
чем обвиняли Геринга, Риббентропа? В
том, что они лично и непосредственно в
течение многих лет плели сеть
заговора с целью ввергнуть Германию и
всю Европу в страшную войну. Что
вменялось в вину Герингу и Кейтелю,
Деницу и Редеру, Франку и
Кальтенбруннеру? Прежде всего
чудовищные нарушения законов и
обычаев войны, в результате чего
появились Освенцим и Бухенвальд,
Бабий Яр и Треблинка, Орадур и Лидице.
А
Шахт в чем повинен? Ведь лично и
непосредственно он не участвовал в
составлении планов агрессии, в
издании приказов об убийствах и
грабежах во время войны. Если свести к
нескольким словам сущность обвинений
против него, то она заключалась в
следующем: возглавляя имперский банк
и министерство экономики Германии,
будучи лично и непосредственно связан
с крупнейшими монополиями страны и
зная об агрессивной программе
нацистской партии, о ее заговоре
против мира, Шахт при финансовой
поддержке этих монополий создал
условия для прихода Гитлера к власти,
а затем с их же помощью осуществил ряд
мер по быстрейшему перевооружению
вермахта как орудия агрессии.
Но
разве перевооружение армии является
международным преступлением? Так или
иначе в перевооружении обычно
участвуют крупнейшие
капиталистические фирмы. Значит, и
руководители этих фирм должны нести
ответственность за то, как и в каких
целях будет использовано
произведенное ими оружие.
Кстати
говоря, Шахт хорошо знал, что с ним в
одной тюрьме находятся не только
Геринг и Риббентроп. От него не
скрывали, что тут же содержатся и
многие тузы германской военной
промышленности, такие, как Крупп, Флик,
Ильгнер, Шницлер. Советский Союз
решительно требовал их осуждения.
Полностью поддерживали эту позицию и
обвинители других стран,
представленных в Международном
трибунале.
Характеризуя
зловещую роль руководителей
крупнейших монополий в гитлеровском
государстве, главный американский
обвинитель заявил на процессе, что все
эти круппы и флики, ильгнеры и
шницлеры «отдали свое имя, престиж и
финансовую поддержку, чтобы привести
к власти нацистскую партию... с
откровенной программой возобновления
войны», а затем «как только началась
война, за которую они были
непосредственно ответственны,
привели германскую промышленность к
нарушению договоров и международного
права».
Мысль
обвинителей, таким образом, была
предельно ясна: за развязывание
агрессивной войны должны понести
заслуженную кару наряду с политиками
и военными также и те, без чьей помощи
оказались бы бессильны и политики, и
военные, а именно — фабриканты и
банкиры. Вот это-то совершенно новое в
истории международного права
обвинение и было направлено своим
острием против Яльмара Шахта. Как
нетрудно догадаться, оно пугало
далеко не одного Шахта и не только
германских «пушечных королей». Кто-кто,
а Шахт-то хорошо знал, какие тесные
связи существовали между германскими
монополистами и монополистами других
стран, в особенности США. Он отлично
понимал, что от приговора по его делу
зависела не только его судьба. В том,
чтобы Шахт не был разоблачен до конца
и осужден по заслугам, были
заинтересованы и американские
монополии.
Но
по заранее согласованному плану,
предусматривавшему, в частности,
распределение подсудимых между
обвинителями, Яльмар Шахт «достался»
как раз прокурорам США. В этом, как мы
увидим дальше, была некая ирония
истории. Лишь по некоторым вопросам
Шахта допрашивал в Нюрнберге
представитель советского обвинения Г.
Н. Александров.
«Отдайте
вашу должность Гитлеру»
С
первых дней своей карьеры, начавшейся
еще в начале XX века, Шахт твердо решил, что он
будет служить тому классу, который
господствует в экономике, тем группам
людей, которым принадлежат в мире все
богатства и которые подчинили себе
все достояние человеческого труда в
его разнообразных проявлениях. За
многие десятилетия он усвоил, что
политики приходят и уходят, время от
времени все меняется — гогенцоллерны,
эберты, шейдеманы, брюнинги и
штреземаны, на смену империи приходит
республика, республику сменяет
диктатура. Неизменным остается лишь
тот, невидимый простым глазом дирижер,
по воле которого зачастую происходят
эти волшебные превращения, — его
величество капитал.
Изменяя
поочередно многим режимам, Шахт
остается верным лишь интересам
капитала, интересам крупнейших
германских монополий. Именно эти
интересы диктовали в начале тридцатых
годов целесообразность прихода к
государственной власти в Германии
Адольфа Гитлера и его банды. Только
они обусловили активность доктора
Шахта в расчистке пути вчерашнему
ефрейтору на пост рейхсканцлера.
В
свою очередь Яльмар Шахт пришелся по
вкусу Адольфу Гитлеру. На
ответственном экономическом посту
ему особенно нужен был человек,
имеющий связи с Западом и
пользующийся там кредитом. Этим
требованиям Шахт отвечал, как никто
другой. Недаром он сам любил называть
себя космополитом.
О
космополитизме Шахта
свидетельствовал, кажется, каждый шаг
его прошлого. В своих показаниях на
Нюрнбергском процессе он сообщил:
— Семья
моих родителей в течение столетий
проживала в Шлезвиг-Гольштинии,
принадлежавшей до тысяча восемьсот
шестьдесят четвертого года Дании. Мои
родители были еще датскими подданными.
После того как Шлезвиг-Гольштиния
перешла к Германии, мой отец
эмигрировал в Америку, куда до этого
отправились трое его братьев. Отец
стал американским гражданином, и мои
старшие братья родились за океаном... Я
воспитывался в Гамбурге, учился в
немецких университетах и в Париже.
После того как я получил степень
доктора, два года работал в
экономических организациях, затем
стал заниматься банковским делом.
Тринадцать лет провел в Дрезденском
банке, затем стал руководителем
собственного банка... В тысяча
девятьсот двадцать третьем году я
расстался с частной деятельностью,
перейдя на государственную службу в
качестве имперского комиссара по
валюте. Вскоре после этого стал
президентом рейхсбанка... У меня и
сейчас еще имеется много
родственников в Дании и Америке... Я до
сих пор нахожусь в дружеских с ними
отношениях.
Вот
эти-то черты биографии Шахта и
прельстили Гитлера. Он знал Шахта не
только как ловкого финансиста, но и
как человека, к которому внимательно
прислушиваются на Брейтерштрассе в
сердце Рура — Дюссельдорфе, на нью-йоркской
Уолл-стрит и в лондонском Сити.
Ну
а что же прельстило в Гитлере Шахта?
Почему он — человек с обостренным
политическим нюхом — всей душой
потянулся к нацистскому главарю?
Почему пустился во все тяжкие, лишь бы
привести Гитлера к власти, а затем
популяризировать его правительство в
«международных салонах»?
Годы,
когда решался вопрос быть или не быть
Гитлеру «фюрером германской империи»,
несли на себе печать жестокого
экономического кризиса, поставившего
под угрозу не только высокие прибыли
монополий, но и самую их власть в
стране. Только решительный перевод
всей экономики на военные рельсы, на
путь подготовки войны и жестокое
подавление рабочего движения могли
спасти господство его величества
капитала.
Шахт
долго присматривался к Гитлеру, к его
партии и ее программе. И чем больше
постигал их суть, тем сильнее
убеждался в том, что Гитлер — это как
раз и есть тот лидер, который нужен для
спасения страны от надвигающегося «хаоса».
По собственной инициативе Шахт
предпринимает серию встреч с
нацистским вожаком. Вспоминая об
одной из них, «финансовый чародей»
показал на процессе в Нюрнберге:
— В
социальном отношении Гитлер высказал
целый ряд хороших мыслей, которые
сводились, в частности, к тому, что
необходимо избежать классовой борьбы,
забастовок, локаутов. Он требовал не
устранения частного хозяйства, а
оказания влияния на руководство
частным хозяйством. И нам казалось,
что эти мысли весьма разумны и вполне
приемлемы.
Нет
необходимости, конечно, объяснять,
кого имел в виду Шахт, употребляя
местоимение «нам».
Ну
а в чисто личном плане его очень
устраивало то, что Гитлер «в области
экономики и финансовой политики
проявил почти что невежество». Это,
разумеется, сулило Шахту в будущем
правительственном кабинете
монопольное положение при решении
любых экономических вопросов.
Всем
своим поведением перед лицом
Международного трибунала Яльмар Шахт
стремился представить себя ярым
противником фашизма. Мы еще не раз на
ряде острых судебных эпизодов будем
иметь возможность убедиться в его
лицемерии. Но при всем том, изучая
личность Шахта, наблюдая его десять
месяцев в зале суда, слушая его
показания, я почти не сомневался в
искренности Шахта, когда он
отворачивался от Кальтенбруннера и не
здоровался с «нюрнбергским мясником»
Штрейхером. Слишком различны были эти
люди по своему происхождению и
воспитанию, чтобы их могло что-то
объединять в чисто личном, интимном
плане. Думается, Шахту подчас и впрямь
противны были изуверские, открыто
погромные кликушества Штрейхера. Но
не так примитивен был Шахт, чтобы в то
же время не понимать, что своей
деятельностью Штрейхер готовит почву
для ограбления сотен тысяч, а потом и
миллионов людей и что и из этого
мутного источника потечет в сейфы
имперского банка чистое золото, столь
необходимое для перевооружения
вермахта. Вот почему «финансовый
чародей» решил примириться с тем, что
«не только деньги, но и люди не пахнут».
Вместе
с тем Шахт, эта, по меткому определению
одного из обвинителей, «накрахмаленная
респектабельность», хорошо усвоил и
другое неписаное правило буржуазной
политики: услугами палачей пользуются,
но их не приглашают к своему столу.
Именно так он и строил свои отношения
с людьми типа Штрейхера или
Кальтенбруннера.
Что
и говорить, в представлении Шахта
фашизм всегда имел свои теневые
стороны. Открытый союз с ним на виду
общественного мнения был связан с
определенными издержками. Это Шахт
отлично знал, лобызаясь с Гитлером,
равно как он знал и то, что политика не
имеет сердца, а имеет только голову. Ум
же подсказывал: Гитлер и его свора
куда более полезны для подлинных
властителей страны, чем все эти
парламентские резонеры из буржуазных
партий. Впрочем, только ли в Германии
оценили «высокие достоинства» фюрера?
В частных беседах с другими
подсудимыми, с адвокатами, с
американским персоналом Нюрнбергской
тюрьмы Яльмар Шахт нередко выражал
негодование по поводу того, что
американцы и англичане ставят ему в
вину многолетнюю связь с Гитлером, как
будто не из США и Англии приходили в
свое время самые панегирические
отзывы о Гитлере. Через своего
защитника доктора Дикса подсудимый
решил однажды напомнить суду, что в 1934
году лорд Ротермир поместил в «Дейли
Мейл» статью, где, между прочим,
имелись такие слова: «Выдающаяся
личность нашего времени — Адольф
Гитлер... стоит в ряду тех великих
вождей человечества, которые редко
появляются в истории». А разве видный
американский политик Самнер Уоллес не
утверждал в своей книге «Время для
решения», что «экономические круги в
каждой отдельной западноевропейской
стране и Новом свете приветствовали
гитлеризм».
Но
кто-кто, а Шахт-то сознает: после того
как в Нюрнберге во всей своей ужасной
наготе раскрылась кровавая история
гитлеризма, из этих старых цитат
нельзя создать надежную линию защиты.
Он делал все, чтобы отмежеваться от
Гитлера. И на процессе, и в мемуарах
Яльмар Шахт утверждал, что во время
выборов 1932 года им якобы не было
произнесено «ни единого слова ни
письменно, ни устно в пользу национал-социалистской
партии».
Слушая
такое, Геринг прямо выходил из себя. Он
ненавидел Шахта и в то же время
невольно завидовал ему: надо же уметь
врать так безмятежно и с таким
величавым видом! А Шахт действительно
лгал с большим искусством, сохраняя
при этом вид глубоко оскорбленного
человека, голубиная чистота души
которого не выдерживает даже малейших
намеков на причастность к нацистским
преступлениям.
Но,
поступая так, он явно недооценил
подлинно титанического труда,
затраченного офицерами союзных армий
для розыска и изучения германских
правительственных архивов. Да и
обвинители в Нюрнберге оказались на
редкость невосприимчивыми к эмоциям.
Юристы с большим опытом и знаниями,
они предпочитали неотразимые факты
психологическим этюдам доктора Шахта.
И, опираясь на эти факты, Г. Н.
Александров и Р. Джексон доставили
подсудимому немало неприятных минут.
Как
на грех, в руки обвинения попал
секретный протокол совещания в
Гарцбурге, на котором с личным
участием и помощью Шахта было
заключено соглашение между Гитлером и
влиятельным представителем тяжелой
промышленности Альфредом Гугенбергом
об оказании помощи нацистам в захвате
власти. Предъявление суду одного уже
этого документа разрушало легенду
Шахта. А обвинители располагали не
только им.
Вот
на свет извлекаются дневники
Геббельса. Во второй половине 1932 года,
когда нацисты дважды подряд потерпели
сокрушительные поражения на выборах в
рейхстаг, Геббельс записал, что из-за
нарастания кризисных явлений в партии
«фюрер помышляет о самоубийстве».
Напомнив
Шахту эту ситуацию, обвинители решили
установить личное отношение
подсудимого к событиям тех дней. Дело
в том, что Шахт неоднократно при
цитировании на суде его официальных
высказываний в период пребывания в
составе гитлеровского правительства
возражал с деланным недоумением:
— Помилуй
бог, разве это противоречит тому, что в
душе я был антифашистом и на деле
боролся против Гитлера. Я ведь
вынужден был маскироваться.
Чтоб
уже до конца раскрыть лицо лжеца,
обвинитель сопоставляет с
дневниковыми записями Геббельса
письмо самого Яльмара Шахта Адольфу
Гитлеру. Оно написано во второй
половине 1932 года, то есть тогда, когда
Гитлер еще не был у власти, а только
рвался к ней и, потерпев поражение на
выборах, был близок к самоубийству.
Тогда доктору Шахту совсем незачем
было маскироваться. Так что же он
писал Гитлеру в этот трудный для
нацистов период? А вот что:
«В эти дни
Вам могут помочь несколько слов самой
искренней симпатии. Ваше движение
руководствуется такой внутренней
правдой и необходимостью, что победа в
той или иной форме надолго не сможет
от Вас ускользнуть... Куда бы моя
деятельность ни привела меня в
ближайшем будущем, даже если Вы меня
когда-нибудь увидите в крепости, Вы
всегда можете надеяться на меня как на
надежного помощника».
После
оглашения этого документа Шахт при
всей своей находчивости казался
растерянным. А удары продолжали
сыпаться один за другим. Зачитывается
новая выдержка из дневника Геббельса,
датированная ноябрем 1932 года. И тут
уже прямо говорится о самом Шахте: «В
беседе с доктором Шахтом я убедился,
что он полностью отражает нашу точку
зрения. Он — один из немногих, кто
полностью согласен с позицией фюрера».
Трудность
положения бывшего экономического
диктатора «третьей империи»
заключалась, однако, не только в том,
что ему было необходимо отражать
мощные фронтальные атаки прокуроров.
Он нередко получал неожиданные удары
ножом в спину и со стороны своих
коллег по скамье подсудимых. В этом
был порой свой юмор.
Одно
время Шахт выражал возмущение тем, что
в тюрьме несколько изменился режим и
для подсудимых ограничили
возможность общаться между собой. Он
не сожалел, что ввиду этого изменения
реже будет видеть «разбойника Геринга»
или «подлеца Риббентропа». Но его
огорчала перспектива реже видеться с
«симпатичными джентльменами» Папеном
и Нейратом.
— Вы не
имеете права лишать меня возможности
беседовать с ними, — говорил Шахт
начальнику тюрьмы полковнику Эндрюсу.
Самое
любопытное состояло, однако, в том, что
указанный «джентльмен» фон Папен как-то
не оценил этих дружеских чувств
соседа по скамье подсудимых. В своих
показаниях Международному трибуналу
он сообщил нечто такое, что очень мало
вязалось с попытками Шахта
представить себя противником прихода
Гитлера к власти. Ему хорошо
запомнились энергичные усилия Шахта,
направленные на то, чтобы свалить с
поста канцлера «джентльмена» Папена и
поставить на его место гангстера
Адольфа Гитлера.
Папен
заявил на суде, что в решающие дни 1932
года Шахт вдруг явился к нему на
квартиру и после некоторой не очень
замысловатой мотивировочной части
без обиняков сказал:
— Отдайте
вашу должность Гитлеру, это
единственный человек, который может
спасти Германию.
В
тот же самый период, а именно 12 ноября
1932 года, Шахт вместе с банкиром
Шредером составляет от имени
руководителей крупнейших монополий
письмо президенту Гинденбургу, в
котором тоже в весьма решительных
тонах сформулировано требование о
передаче власти Гитлеру. Кроме Шахта и
Шредера письмо это подписали Крупп,
Тиссен, Рейнгардт и другие крупные
промышленники. И Шахт спешит сообщить
Гитлеру о том, что у него «нет сомнений,
что развитие событий может иметь
только один исход — ваше канцлерство».
Это свое послание он заканчивает
следующими многозначительными
словами:
«Кажется,
наша попытка заполучить ряд подписей
руководителей тяжелой промышленности
не является напрасной, а я верю, что
тяжелая промышленность по праву носит
свое имя «тяжелая промышленность»,
ибо она много значит!»
Все с большей тревогой слушает
подсудимый, как обвинители цитируют
такого рода документы, отнюдь не
укрепляющие в глазах Международного
трибунала столь желательную для него
репутацию антигитлеровца. И конечно,
он завидует политикам прошлого. Ведь
тогда и речи не шло о том, чтобы кто-нибудь,
кроме самого народа, расплачивался за
войну своей кровью и благосостоянием.
Случая не было такого, чтобы кто-нибудь
совал свой нос в правительственные
архивы, выяснял виновников агрессии и
затем тащил их на плаху. Только перед
богом и историей отвечали они в былые,
хорошие времена. А вот здесь, в
Нюрнберге, считают, что бог и история
недостаточно современные инстанции и
что существует более радикальный, а
главное, более конкретный, более
короткий способ — человеческий суд за
бесчеловечные преступления.
Огорчала
Шахта и та метаморфоза, которая
произошла с людьми, среди которых он
жил, работал и преуспевал. Кажется, все
серьезные были люди — люди большого
дела, ворочавшие миллиардами и
тасовавшие целые правительства с той
же легкостью и ловкостью, с какой
шулер тасует колоду карт. Сколько
доверительных разговоров вел он с
ними, и у него никогда не было
оснований упрекать их в нелояльности,
а тем более в болтливости. Что же
случилось с ними теперь — в Нюрнберге?
Почему они сразу так обмякли и почему
так ужасно обострилась у них память,
когда их стали спрашивать о Шахте, его
роли в создании гитлеровского режима?
Ведь до мельчайших деталей все вдруг
вспомнили!
Яльмар
Шахт, конечно, не верит тому, что эти «джентльмены»
перевоспитались, что у них проснулась
совесть. От этой химеры они, слава богу,
давно избавились. Суть в ином:
вчерашние его друзья и
единомышленники сегодня впервые
реально встретились с грозным гневом
народов, впервые явственно увидели
финал своей преступной деятельности
— веревочную петлю — и сочли
несправедливым лезть в нее без
доктора Шахта.
К
сожалению, как показали послевоенные
годы, этот испуг был преувеличен. Шок,
как известно, не всегда кончается
смертью. Но в этом шоковом состоянии
как сами сатрапы Гитлера, так и те, кто
привел их к власти, на многое раскрыли
глаза народам.
Большую
неприятность Шахту доставил, в
частности, Георг фон Шницлер — один из
наиболее влиятельных членов
правления «ИГ Фарбениндустри». Он дал
под присягой показания о секретном
совещании у Геринга в конце февраля 1933
года. И на беду подсудимого, из всех
участников этого совещания в памяти
Шницлера лучше всех остальных
запечатлелся как раз он, доктор Шахт.
Шницлер отнюдь не забыл, что там были и
Крупп фон Болен, и доктор Альберт
Феглер, и Штейн. Но Шахт запомнился
больше, ибо именно он «вел себя как
хозяин», и по его предложению в
течение нескольких минут было собрано
свыше трех миллионов марок в
избирательный фонд Гитлера.
Так
Шахт дал старт Адольфу Гитлеру. И
через две недели его неистовые усилия
увенчались успехом: 5 марта, при помощи
террора и подкупов, Гитлер победил на
выборах. А 17 марта того же года был
отмечен и доктор Яльмар Горацио Грили
Шахт: его назначили президентом
имперского банка.
«Только
послушайте, как он лжет!..»
Эти
слова с раздражением были произнесены
Германом Герингом 1 мая 1946 года, когда
Шахта допрашивал адвокат доктор Дикс.
На все вопросы Дикса его подзащитный
отвечал с эпическим спокойствием и
нарочитой уверенностью. Вряд ли надо
говорить, что этот диалог был заранее
согласован между ними.
Джексон
и Александров — американский и
советский обвинители, которым после
адвоката предстояло провести
перекрестный допрос подсудимого, —
спокойно дожидались своей очереди.
Лишь время от времени, когда адвокат
или его подзащитный проявляли уж
слишком оскорбительное отношение к
исторической правде, они начинали
листать лежавшие перед ними документы
или просили кого-либо из аппарата
обвинения поднести новые.
Шахт
приступил к даче показаний по поводу
его роли в осуществлении гитлеровской
программы вооружения. Массой
бесспорных документов подтверждено
уже, что он был в гитлеровском
правительстве решающим звеном,
обеспечившим реализацию в короткие
сроки гигантской программы
вооружения. А это явилось главной
предпосылкой для развертывания
нацистами целой серии агрессивных
войн.
Но
подсудимый пытается начисто
опровергнуть предъявленные обвинения.
Если бы на минуту поверить всему, что
говорил Шахт, то его не только судить
не за что, а монумент ему воздвигнуть
надо за самоотверженную борьбу против
гитлеровского режима. Талейрана
называли не просто лжецом, а отцом лжи.
То было в начале XIX
столетия. Через сто лет с полным
основанием этот титул заработал
доктор Шахт.
Прежде
всего «финансовый чародей» поведал
трибуналу причину своего вступления в
гитлеровское правительство. Пусть не
думают, что он не понимал всей
деликатности положения. Но для него
совершенно очевидно было и другое:
если от этого и проигрывал кто-нибудь,
то только Гитлер, а выигрывало все
человечество.
— Гитлер
своей политикой террора не давал
возможности для образования какой-либо
политической оппозиции, без которой
не может жить ни одно правительство, —
поясняет Шахт. — Была только одна-единственная
группа людей, которая имела
возможность критиковать, создать
фактическую оппозицию и
предотвратить проведение вредных и
ошибочных мероприятий. И это как раз
было само правительство. С сознанием
этого я и вступил в него... Торможение и
исправление неправильных мероприятий
можно было производить только будучи
членом правительства.
Трудно
передать, что в этот момент
происходило на скамье подсудимых, где
сидело как раз то германское
правительство, в которое Шахт вступил
якобы для того, чтобы «тормозить» его
деятельность. Подсудимые ерзали на
своих местах, жестикулировали,
переговаривались друг с другом.
Особенно бурно реагировал первый ряд.
И конечно, не потому, что Шахт особенно
«тормозил» то, над чем в поте лица
трудился каждый из них. Как раз в этом-то
ни Геринг, ни Гесс, ни кто другой из
подсудимых упрекнуть Шахта не могли.
То, что «финансовый чародей» врет —
врет нагло и с поистине олимпийским
спокойствием, — тоже само по себе
никого не удивляло: ложь давно была
возведена в Германии в метод
государственного управления. По-настоящему
всех возмущала только попытка Шахта
отделиться от своих коллег,
представить себя тем, чем он никогда
не был, — противником Гитлера с
первого дня его правления.
Буря
на скамье подсудимых была заметна
простым глазом. Шахт, конечно, тоже не
мог не чувствовать ее, но все это мало
его трогало. Он твердо вел свою линию.
Должность президента Рейхсбанка
Гитлер предложил ему, оказывается,
лишь для того, чтобы осуществить
программу ликвидации безработицы. (Много
лет спустя этот тезис был развит в
мемуарах Шахта. Там он заявляет: «Эта
задача проникла в мое сердце и заняла
в нем первое место».) Вот только ради
того, чтобы предоставить работу шести
с половиной миллионам германских
безработных, Шахт и согласился
финансировать строительство
автострад, новых военных заводов.
Как раз тут-то
и не выдержал Геринг:
— Только
послушайте, как он лжет! — довольно
громко воскликнул бывший рейхсмаршал,
обращаясь к другим подсудимым.
С Герингом
немедленно солидаризировался Редер:
— Кто ему,
Шахту, поверит!
Уж кому-кому,
а Редеру-то больше других известно об
усилиях президента Рейхсбанка по
перевооружению вермахта.
Скамья
подсудимых оказалась для Геринга
слишком узкой аудиторией. Он стал
перегибаться через барьер и
переговариваться с защитниками. Как
потом выяснилось, Геринг сказал
одному из них:
— Шахт лжет!
Я сам присутствовал, когда Гитлер
заявил, что нам нужно еще много денег
для вооружения, а Шахт поддержал
фюрера: «Да, нам нужна большая армия,
военно-морской флот и воздушные силы!»
Дал волю
своим чувствам и Ганс Франк. Во время
перерыва он намеренно громко, так,
чтобы слышал «финансовый чародей»,
сказал:
— Господи,
если бы Гитлер выиграл войну, то Шахт
бегал бы вокруг него и кричал громко: «Хайль
Гитлер!»
Наконец
пришел черед обвинителей. У пульта —
Роберт Джексон. Началась схватка.
Нельзя сказать, что это была игра в
одни ворота. Шахт не легкий противник.
За его спиной огромный опыт
прожженного политического дельца,
исключительно способного финансиста
и экономиста. Однако обвинители не
пожалели времени на то, чтобы по-настоящему
разобраться в сложных и порой
намеренно запутанных экономических и
финансовых вопросах. Это в конечном
счете и решило исход трудного
поединка.
Когда
Джексон начал цитировать некоторые
речи Шахта, вовсе не
свидетельствовавшие о том, что перед
Международным трибуналом сидит борец
против гитлеризма, пожалуй, все
подсудимые проявляли искренний
интерес и даже сочувствие к усилиям
обвинителя. В свое время они громко
аплодировали Шахту, наблюдая, как он
ловко манипулирует имперскими
финансами. «Это настоящий немец», — с
восторгом говорил о нем Геринг. Но
теперь, в Нюрнберге, когда Шахт
предпочел облачиться в тогу «борца
против нацизма», поносил мертвых и
живых лидеров «третьей империи», тот
же Геринг, да и другие подсудимые
готовы были аплодировать Джексону,
который потрошил Шахта.
В
тот же вечер доктор Джильберт
совершал обычный обход своих
пациентов. Камера за камерой
открывалась перед ним, и подсудимые
получали возможность побеседовать с
тюремным психиатром. Много
любопытного услышал от них Джильберт.
— Вы знаете,
доктор, — сказал ему Бальдур фон Ширах,
— когда Шахт говорит о том, каким
противником национал-социализма он
был, я только улыбаюсь и припоминаю
отдельные сцены. Я вспоминаю, например,
прием, устроенный в имперской
канцелярии, на котором в числе других
присутствовали моя жена и жена Шахта.
И вы знаете, что украшало тогда платье
фрау Шахт? Огромная бриллиантовая
свастика... Это было так не к месту!
Даже самые ярые нацисты не позволили
бы своим женам явиться на прием с
таким украшением. Нас всех это очень
позабавило, и мы решили, что Шахт
захотел в глазах фюрера прослыть
сверхнацистом. Затем его жена подошла
к Гитлеру и попросила его автограф.
Совершенно очевидно, что это Шахт
послал ее к фюреру, чтобы привлечь его
внимание к новой демонстрации своей
преданности нацизму...
Но
Гитлер и без того благоволил к Шахту.
Мы уже говорили, какие надежды
связывал он с назначением этого
человека на пост президента
имперского банка. Шахт был своим
человеком не только для германских
монополистов, но и для делового мира
Нью-Йорка. Именно он, по идее Гитлера,
должен был «ввести нацистов в салоны»,
добиться для них повсеместного
доверия и кредита, морального и
финансового.
Сумма
иностранной задолженности Германии
на 28 февраля 1933 года, по официальным
немецким данным, составляла 18967
миллионов марок, а вместе с
иностранным капиталом, вложенным в
германскую промышленность, — 23,3
миллиарда марок. Каждый год Германия
должна была выплачивать 1 миллиард
марок в погашение процентов по
иностранным займам.
Шахт
решает добиться не только прекращения
уплаты этого огромного долга, но,
более того, получения новых займов. Он
ловко использует для этого свое
положение члена правления банка
международных расчетов и еще более
ловко — антисоветские чувства
западной финансовой олигархии.
Уже
в мае 1933 года, когда нацисты только что
пришли к власти, Шахт выезжает в
Америку. Цель поездки — дальнейшее
расширение связей между лидерами
нацистской Германии и правящими
кругами США. Шахт встречается с
президентом, с министрами, с
финансовыми тузами Уолл-стрита. С
неподдельным энтузиазмом и без
всякого чувства стыда он заверяет
своих собеседников, что «нет более
демократического правительства в
мире, чем правительство Гитлера», что
фашистский режим «является лучшей
формой демократии». И Америка
раскошеливается. Нацистская Германия
действительно получает от нее новые
займы.
Июнь
1933 года. Шахт — член германской
делегации на международной
экономической конференции в Лондоне.
Он объединяет свои усилия с Альфредом
Розенбергом. Оба они принимают
участие в разработке так называемого
«меморандума Гугенберга», при помощи
которого пугают Европу «опасностью
большевизма» и таким путем
выторговывают возможность
перевооружиться Германии. Тогда же в
Лондоне Шахт встречается с директором
английского банка Монтегю Норманом. В
результате подписывается соглашение,
по которому Германия получает взаймы
от Англии почти миллиард фунтов
стерлингов.
Одновременно
«финансовый чародей», пользуясь
благосклонностью западных банков,
сначала сокращает, а потом и вовсе
прекращает платежи по старым займам.
В
августе 1934 года Шахт назначается
имперским министром экономики. 21 мая
1935 года, учитывая большие успехи Шахта
на постах президента имперского банка
и министра экономики, Гитлер возводит
его в ранг генерального
уполномоченного по вопросам военной
экономики. Специальным декретом Шахту
были предоставлены неограниченные
полномочия. Ему подчинен теперь ряд
других министерств и вменено в
обязанность «поставить все
экономические силы на службу войне».
С
чисто немецким педантизмом Шахт
разрабатывал до мельчайших
подробностей систему эксплуатации
германской экономики в военное время,
начиная с использования промышленных
предприятий, сырьевых ресурсов,
рабочей силы и кончая распределением
восьмидесяти миллионов продуктовых
карточек. Под его руководством
разрабатываются экономические планы
производства двухсот важнейших видов
военных материалов.
Шахт
не жалеет средств на строительство
военных заводов. Доля национального
дохода, ассигнованного на военные
приготовления, повышается с шести
процентов в 1933 году до тридцати
четырех в 1938 году. И генеральный
уполномоченный по вопросам военной
экономики лучше всех знает, что
делается это за счет усиливающейся
эксплуатации трудящихся.
3
мая 1935 года в секретном меморандуме
Гитлеру Шахт писал, что успешное и
быстрое осуществление программы
вооружения «является основной
проблемой немецкой политики, и потому
все остальное должно быть подчинено
только этой цели». Для покрытия
расходов на финансирование
вооружений предпринимается усиленный
выпуск бумажных денег. Ничтоже
сумняшеся, Шахт бросает «в общий котел»
на перевооружение вермахта даже
находящиеся в Рейхсбанке вклады
иностранцев, и притом похваляется: «Таким
образом, вооружение частично
финансируется за счет вкладов наших
политических противников».
Шахт
устанавливает систему специальных
лицензий, регулирующих импорт: валюта
должна использоваться только для
ввоза стратегического сырья. Импорт
тоже подчиняется задачам подготовки
войны.
Экономический
диктатор третьего рейха выжимал все,
что только можно было выжать из
германской экономики для
финансирования гигантской программы
вооружений. И тем не менее средств
явно не хватало. Но Шахт — человек
железной последовательности. Для него
важна цель, а в выборе средств он не
очень щепетилен. Это перед лицом
Международного трибунала он
рекламировал себя как противника
антисемитизма, а в свое время черпал
деньги даже и из этого мутного
источника. Шахт, конечно, не
выкрикивал вместе с Штрейхером на
площадях германских городов
антисемитские лозунги, но скрупулезно
подсчитывал «доходы» имперского
банка от «аризации» еврейской
собственности и хвалил Геринга за
удачную мысль наложить на еврейское
население штраф в миллиард марок.
Еще
и еще раз Шахт клянется, что он не
антисемит. Многие годы сам вступал в
крупные сделки с еврейскими банкирами
и на собственном опыте убежден, что «евреи
обманывают не больше, чем христиане».
Все это, может быть, и так. Но факты
остаются фактами: когда в первые годы
нацистского правления обнаружилась
возможность пополнить сейфы
Рейхсбанка за счет ограбления евреев,
Шахт не проявил колебаний. Больше того,
как человек огромных масштабов, он не
мог примириться с ремесленным
подходом к этому делу. Надо «аризировать»
еврейскую собственность не только
внутри Германии, но попытаться
залезть в карман и к зарубежным
родственникам немецких евреев. Тем
более что в этих карманах можно найти
круглую сумму в валюте, столь
необходимой Шахту для выполнения
программы вооружений. Шахт предлагает
созвать в Лондоне международное
совещание и продиктовать там условия,
на которых германское правительство
согласно выпустить за пределы страны
еврейское население. В основе этих
условий лежала самая бессовестная
торговая сделка: хочешь покинуть «третью
империю» — гони иностранную валюту!
И
как сообщал тогда Геринг имперскому
совету обороны, в результате такого
рода манипуляций «убежденного
противника антисемитизма»
критическое положение казны,
вызванное перевооружением, было
облегчено. На «аризации» Шахт
заработал несколько миллиардов марок.
25
сентября 1935 года Яльмар Шахт
встречается со специальным
представителем президента Рузвельта
С. Фуллером. Речь идет опять о политике
форсированного вооружения Германии.
Фуллер
замечает:
— Вы не
можете продолжать до бесконечности
делать оружие, если оно не будет
находить применение.
Ответ Шахта
был столь же краток, сколь и
многозначителен:
—
Совершенно верно.
Шахт
хорошо знал, что целью внешней
политики нацистской Германии
являлась война. А изощрялся он в
поисках средств для финансирования
вооружений потому, что был твердо
убежден: победоносные агрессивные
войны в конечном счете станут
гигантским источником дополнительных
доходов и для германских монополий и
для правительства «третьей империи».
Такая установка была его
стратегической линией и в вопросах
финансов, и в вопросах всей экономики.
Вот почему Шахт так смело шел по пути
денежной и кредитной эмиссий. Он
считал, что победная война все вернет
с лихвой. Надежда на это окрыляла его
при осуществлении самых рискованных
финансовых операций, вплоть до так
называемой «МЕФО». Под таким
непонятным поначалу словом
скрывалось грандиозное мошенничество,
в котором участвовал весь
государственный аппарат.
Система
«МЕФО» действовала следующим образом.
Счета многочисленных фирм,
изготовлявших вооружение и
боеприпасы акцептовались компанией с
ограниченной ответственностью «Металлургише
Форшунгсгезельшафт» (откуда и
происходит сокращение «МЕФО»). Эта
компания фактически не располагала
никакими капиталами и была попросту
фиктивной организацией. Счета за
вооружение она оплачивала только
долгосрочными векселями, получившими
название «МЕФО-вексель». Но ее
фальшивки принимались к оплате всеми
германскими банками, так как они
гарантировались государством в лице
Рейхсбанка. Секретность всей этой
авантюры обеспечивалась тем, что
данные о «МЕФО-векселях» никогда не
фигурировали ни в публиковавшихся
отчетах Рейхсбанка, ни в цифрах
бюджета.
Система
«МЕФО» просуществовала до 1 апреля 1938
года. К этому времени было выдано
долгосрочных векселей на двенадцать
миллиардов рейхсмарок. Такая масса
ценных бумаг, находившихся в
обращении, но не имевших реального
покрытия, грозила страшной финансовой
катастрофой. Достаточно было частным
банкам в силу каких-либо причин
представить «МЕФО-векселя» к оплате, и
рейхсбанк оказался бы банкротом.
Однако Шахт не терял присутствия духа.
При
нормальных обстоятельствах срок
оплаты государством векселей «МЕФО»
истекал в 1942 году. А к этому времени «финансовый
чародей», хорошо осведомленный об
агрессивных планах гитлеровского
правительства, рассчитывал пополнить
оскудевшую германскую казну за счет
ограбления других стран.
Означало
ли это обман векселеполучателей? Да,
конечно. Но Шахт исходил из того, что
общие, широко понимаемые интересы
монополий требовали форсирования
войны, а ради этого отдельные
капиталисты могли принести временные
жертвы.
В конце
ноября 1938 года Шахт с гордостью заявил:
— Быть
может, в мирное время ни один
эмиссионный банк не проводил бы такой
смелой политики, как Рейхсбанк после
захвата нацистами власти. Однако при
помощи этой кредитной политики
Германия создала непревзойденную
военную машину, а эта военная машина, в
свою очередь, сделала возможным
достижение целей нашей политики.
Заслуги
Шахта в вооружении «третьей империи»
были соответствующим образом
отмечены. «Militarwoche-Blatt»
еще в январе 1937 года писала:
«Вооруженные
силы Германии сегодня с
благодарностью произносят имя
доктора Шахта, как одного из тех, кто
совершил незабываемые подвиги для
развития германских вооруженных сил в
соответствии с указаниями фюрера и
рейхсканцлера. Вооруженные силы
обязаны величайшим способностям и
мастерству доктора Шахта тем, что,
несмотря на финансовые трудности, они
в соответствии с планом сумели из
армии численностью 100000 человек
вырасти до нынешних размеров».
И
тогда же Гитлер наградил «финансового
чародея» золотым значком нацистской
партии. А тот в свою очередь не остался
в долгу: 21 апреля 1937 года Шахт произнес
речь по случаю дня рождения Гитлера,
призывая немцев «с любовью и
уважением вспомнить человека,
которому германский народ более
четырех лет тому назад вручил свою
судьбу и который завоевал душу
германского народа».
На
Нюрнбергском процессе все это
вспомнили Шахту. Но и он своими
показаниями причинял подчас немало
неприятностей обвинителям и судьям,
представлявшим западные державы. Шахт
не забыл тех услуг, какие были оказаны
ему некоторыми из их
соотечественников в осуществлении
перевооружения Германии.
Шахт
сердит. Шахт обижен на правительства
этих стран, допустившие под давлением
ряда обстоятельств арест его и
предание суду. Время от времени в
состоянии раздражения Шахт
раскрывает подлинную сущность
политики западных держав в отношении
гитлеровской Германии.
— Я должен
сказать, — заявляет он, — что когда
началось вооружение Германии, то
другие страны не предприняли ничего
против этого. Нарушение Версальского
договора Германией было воспринято
совершенно спокойно: ограничились
лишь нотой протеста, но не сделали ни
малейшего шага, чтобы снова поставить
вопрос о разоружении... В Германию были
посланы военные миссии, чтобы
наблюдать за процессом вооружения,
посещались военные заводы Германии.
Делалось все, но только не для того,
чтобы воспрепятствовать вооружению.
Затем
подсудимый пустился в воспоминания о
встречах с видными представителями
Запада, которые выражали полное
удовлетворение ходом событий в
Германии. Его излияния по этому поводу
прерывает главный американский
обвинитель Джексон:
— Господа судьи, я не могу понять,
каким образом тот факт, что видные
иностранцы могли быть обмануты
режимом, который подсудимый старался
рекламировать... может оправдать
действия самого подсудимого или
помочь ему...
Здесь
немало правды. Яльмар Шахт
действительно очень старательно
рекламировал Гитлера. И не только
рекламировал, но и помог ему захватить
власть. Что же касается «видных
иностранцев», которые, как выразился
Джексон, «были обмануты режимом», то
справедливость требует сказать: никто
так страстно не хотел быть «обманутым»
в Мюнхене, как Чемберлен, Боннэ и их
заокеанские режиссеры.
Не
случайно экономический диктатор
гитлеровской Германии проявил такую
раздражительность, когда
американский обвинитель занялся
выяснением его роли в расчленении и
разграблении Чехословакии. Шахта
возмущает сама мысль о том, что
англичане и американцы пытаются
выдать себя за защитников этой страны,
ее национальных богатств, интересов
ее народа. Уж он-то хорошо помнит, как
западные державы за несколько дней до
Мюнхена предъявили ноты Чехословакии
с требованием капитулировать перед
Гитлером.
И
поэтому, когда Джексон с полным
основанием напомнил, как Шахт сразу же
после захвата Чехословакии Гитлером
конфисковал все ценности
чехословацкого банка, тот с неменьшим
основанием парировал удар:
— Но
простите, пожалуйста, Гитлер же не
взял эту страну силой. Союзники просто
подарили ему эту страну.
А
закончился их диалог так:
Шахт. Я не
могу ответить на ваш вопрос, так как я
уже сказал, что имел место не захват, а
подарок. Если мне делается такой
подарок, как этот, то я с
благодарностью принимаю его.
Джексон.
Даже если это не принадлежит тому, кто
его делает?
Шахт. Да. А
судить о благовидности этого я
предоставляю тем, кто делает такой
подарок.
Вряд ли
здесь нужны комментарии. Незачем
распространяться о предельном
политическом цинизме Шахта. Гораздо
важнее выяснить природу щедрости тех,
кто отваливал Гитлеру подобные «подарки».
Если
отбросить одиозное и назойливое
желание Шахта использовать трибуну
Нюрнбергского процесса для своей
реабилитации, для того, чтобы доказать,
будто он был антигитлеровцем, то надо
признать, что этот прожженный делец
был недалек от истины в объяснении
политики Запада. Шахт отнюдь не
голословно утверждал, что Веймарская
республика кое-кого на Западе не
устраивала. И в самом деле, ведь она
заключила Раппальский договор с
Советской Россией. Не потому ли на все
просьбы и предложения Веймара Запад
отвечал «нет».
— Но когда к
власти пришел Гитлер, — заявил Яльмар
Шахт, — все изменилось. Возьмите всю
Австрию, ремилитаризуйте Рейнскую
область, возьмите Судеты, возьмите
полностью Чехословакию, возьмите все
— мы не скажем ни слова. До заключения
Мюнхенского пакта Гитлер не
осмеливался даже мечтать о включении
Судетской области в империю.
Единственно, о чем он думал, — это об
автономии для Судет. А затем эти
глупцы, Даладье и Чемберлен, все
преподнесли ему на золотом блюде.
Почему они не оказали Веймарской
республике хотя бы одну десятую такой
поддержки.
Шахт,
конечно, разыгрывал из себя простачка,
задавая такие вопросы. Ответ на них он
знал отлично. Шахт не мог не понимать,
что вся мюнхенская политика Запада в
том и заключалась, чтобы вскормить
Гитлера и его режим, разжечь у
нацистов аппетит, а затем натравить их
против Советского Союза.
Шахт
и Геринг: кто победит в борьбе за
власть?
Наблюдая
развитие карьеры Шахта со стороны,
можно было заключить, что на
безоблачном небе его деятельности нет
ни тучки. Все казалось абсолютно
благополучным. Тем не менее уже в
начале 1937 года стали назревать
серьезные события. А 16 ноября того же
года произошел взрыв — Гитлер
освободил Шахта от постов министра
экономики и генерального
уполномоченного по вопросам военной
экономики.
Почему? За что? Шахт спешит
сообщить Нюрнбергскому трибуналу, что
причиной явились все усиливающиеся
противоречия между его политикой и
политикой Гитлера и Геринга. Гитлер-де
обвинял Шахта в том, что его
экономическая политика была слишком
консервативной и мало способствовала
решительной программе перевооружения,
а Шахт якобы выступал за сокращение
этой программы. С каждым днем конфликт
обострялся, Гитлер с нарастающей
резкостью обвинял Шахта в срыве
нацистских планов, и 16 ноября 1937 года
экономический диктатор Германии был
лишен своих широких полномочий.
Так говорил
Шахт.
Однако
Международный трибунал и здесь
располагал обширными
доказательствами, начисто
опровергавшими фальсификаторские его
потуги.
Существовали
ли в действительности расхождения
между Шахтом, с одной стороны,
Гитлером и Герингом — с другой, в 1937
году? Да, существовали. Носили ли эти
противоречия сколько-нибудь
принципиальный характер? Конечно нет.
Так
в чем же дело?
В
действительности Шахт и в 1937 году не
возражал против все усиливающихся
темпов вооружения. С Гитлером и
Герингом он расходился в мнении лишь
относительно методов финансирования
намеченной программы. Шахт считал, что
до тех пор, пока Германия не готова
будет нанести решающий удар, основную
ставку по-прежнему надо делать на
внешнюю торговлю, как наиболее верный
источник покрытия валютных расходов
по оплате стратегического сырья.
Геринг же, при поддержке Гитлера,
настаивал на проведении политики
автаркии, то есть на том, чтобы
Германия сама обеспечивала себя всем
необходимым.
Шахт
великолепно понимал, как много он
сделал для Гитлера, поэтому не
любовался почестями, но и не скрывал
своего удовлетворения в тех случаях,
когда в очередной раз секретарь
услужливо подсовывал ему переводы
статей из зарубежной печати, где его
называли «экономическим диктатором
Германии». В правительстве Гитлера,
состоявшем из типичных партийных
заправил, «финансовому гению» Шахту
легче всего было занять такое
положение. До поры до времени Шахт и
впрямь чувствовал себя таким
диктатором. Продолжалось это, пока
Герман Геринг вдруг не обнаружил в
себе талант крупного экономиста. Вот
здесь-то и началась сначала тихая,
невидимая, а потом все более
обострявшаяся борьба между этими
людьми, каждый из которых был уверен,
что именно он должен командовать
экономикой страны.
Оказавшись
на посту чрезвычайного
уполномоченного по осуществлению
четырехлетнего плана, Геринг стал
активно вмешиваться в ту
экономическую сферу, которая
считалась святая святых Шахта, начал
издавать приказ за приказом, которые
сводили на нет роль и власть
генерального уполномоченного по
военной экономике. С каждым месяцем
личный конфликт между этими двумя
могущественными министрами
обострялся. 5 августа 1937 года Шахт
написал Герингу письмо, содержавшее
критику в его адрес. 22 августа 1937 года
Герман Геринг ответил ему тоже
письмом на 24 страницах. В этом
пространном послании рейхсмаршал
выложил Шахту все. В частности, он
писал: «У меня создалось впечатление...
что вы все более отрицательно
относитесь к моей деятельности в
области четырехлетнего плана. Это
объясняет тот факт, что наше
сотрудничество постепенно стало
менее тесным».
В
ходе суда обвинитель спросил Геринга:
имели ли возникшие между ним и Шахтом
разногласия отношение к программе
перевооружения?
И
Геринг ответил:
— Я полагаю,
что Шахт, будучи настоящим немцем, был
готов приложить все усилия к
вооружению Германии... Расхождения с
ним имелись только в отношении
методов.
Кульминационным
пунктом разногласий между двумя «уполномоченными»
явился новый обмен письмами в ноябре
1937 года. И тогда же у них состоялся
разговор, как бы подытоживший грызню
за власть. По поводу этого разговора
Шахт на допросе у следователя 16
октября 1945 года заявил:
— Последний
разговор, который я имел с Герингом на
эту тему, произошел... после того, как
Гитлер в течение двух месяцев пытался
помирить нас и побудить к тому, чтобы я
в дальнейшем сотрудничал с ним и
продолжал оставаться на посту
министра экономики. В конце этого
разговора Геринг сказал: «Но я должен
иметь право давать вам приказания»
Тогда я ответил: «Нет, не мне, а моему
преемнику». Я никогда не принимал
никаких приказов от Геринга и никогда
не сделал бы этого, потому что он был
профаном в экономике...
Так сам Шахт,
не говоря уже о Геринге, подтвердил
бесспорный факт, что отставка его с
постов министра экономики и
генерального уполномоченного по
военной экономике совсем не означала
разрыв с Гитлером в связи с
намеченными планами агрессии. Просто
слишком велика была неприязнь Шахта и
Геринга друг к другу, чтобы эти два
человека могли дружно шагать в одной
упряжке.
Как-то
во время допроса Шахт дал волю своим
чувствам:
— Гитлера я
назвал аморальным человеком, а
Геринга я могу рассматривать лишь как
аморальную и преступную личность... Он
был самым эгоцентричным созданием,
какое себе можно только представить.
Захват политической власти для него
был только средством личного
обогащения и личного благосостояния.
Успех других вселял в него чувство
зависти. Его жадности не было границ.
Его страсть к драгоценностям, к золоту
и украшениям была уму непостижима. У
него не было товарищей. Лишь пока кто-либо
был ему полезен, он оставался ему
другом, но и то только с виду.
Так
сам Шахт помог окончательно выяснить
свои отношения с Герингом и при этом
невольно еще раз развенчал
собственные попытки изобразить свою
отставку как оппозицию нацистской
политике. Оппозицией здесь и не пахло
Это был просто эпизод в борьбе за
неограниченную власть над экономикой
«третьей империи».
Ну
а как же отнеслась к возникшему
конфликту между Шахтом и Герингом
гитлеровская военщина? Кто-кто, а
германские генералы всегда подходили
к оценке министров с одним мерилом:
который из них лучше и щедрее
откликается на нужды вооруженных сил,
умеет сделать больше для
форсированного развития вермахта?
На
сей раз военные круги без колебаний
стали на сторону Шахта. Об этом
недвусмысленно говорилось в
направленном Гитлеру меморандуме
военно-экономического штаба от 19
декабря 1936 года:
«В
случае войны контроль над военной
экономикой в гражданской области
может быть осуществлен только тем
лицом, которое в мирное время
проводило подготовку к войне... Вот
почему военно-экономический штаб
считает, что подчинение генерального
уполномоченного по вопросам военной
экономики доктора Шахта премьер-министру
генерал-полковнику Герингу
противоречило бы этому принципу».
Но
даже заступничество Бломберга и
других генералов оказалось
неспособным сломить «нациста № 2».
Схватка между Герингом и Шахтом,
каждый из которых претендовал на
положение экономического диктатора
Германии, закончилась победой Геринга.
Шахт был вынужден отступить. А когда
кончилась война, и кончилась не так,
как этого хотелось и Шахту, и Герингу,
то Шахт решил использовать всю эту
грызню за власть для того, чтобы
представить себя противником войны,
противником нацизма.
Как
же в действительности повел себя Шахт
после своей отставки с постов
министра экономики и генерального
уполномоченного по военной экономике?
По существу, не лучше и не хуже
прежнего. Оставаясь президентом
Рейхсбанка, он продолжал активно
участвовать в подготовке германской
экономики к войне. Без рейхсбанка
никак нельзя было реализовать
программу вооружения Германии, а
значит, и осуществить намеченную
серию агрессивных войн.
Если
бы Шахт хотел как-то проявить перед
миром свое отрицательное отношение к
гитлеровской политике захватов, то 1937
год являлся для этого наилучшим
временем. Германия стояла на пороге
аншлюса и Мюнхена. Но в том-то и суть,
что Шахт был очень далек от таких
поползновений. Это только на суде в
Нюрнберге, отвечая на вопросы своего
адвоката доктора Дикса, он осмелился
заявить, что начал саботировать
деятельность нацистского
правительства с 1936–1937 годов.
А как все выглядело на деле?
Едва
германские войска вступили в Вену, там
оказался и доктор Шахт. У каждого свои
заботы. Гитлер прилетел, чтобы
обрадовать австрийцев сообщением, что
они уже не австрийцы и им следует
забыть (чем скорее, тем лучше!), что
когда-то существовало государство с
таким анахроническим названием, как
Австрия. Гиммлеру надо было «очищать»
Вену от тех ее жителей, которые упрямо
продолжали считать себя австрийцами,
не прельщаясь званием имперских
немцев. А что же стал делать по
прибытии в Вену доктор Шахт? Ведь это
было уже после его скандала с Германом
Герингом, после отставки с поста
министра экономики.
Прежде
всего Яльмар Шахт поспешил в
Австрийский государственный банк,
чтобы наложить свою тяжелую руку на
наличность австрийской казны. И
четыреста миллионов шиллингов
золотом перекочевали в Берлин — в
сейфы имперского банка.
Да
и все дальнейшее поведение доктора
Шахта свидетельствовало о чем угодно,
только не о его оппозиции к
гитлеровскому режиму. Собрав в
просторном зале австрийских
банковских служащих, он обратился к
ним с прочувствованной речью. Конечно,
если бы хоть на одну секунду Шахт мог
себе представить тогда, что эта его
речь будет впоследствии обильно
цитироваться обвинителями на
специальном судебном процессе, он,
несомненно, воздержался бы от тех
эмоциональных выражений своей
симпатии и верности Гитлеру, которыми
она так изобиловала. Но в то время суд
ему еще и не мерещился...
Роберт
Джексон задает Шахту вопрос: был ли
рейхсбанк до 1933 года политическим
учреждением? Шахт отвечает
отрицательно. Тогда дотошный
обвинитель просит подсудимого
послушать цитату из его собственной
речи в австрийском банке:
— «Рейхсбанк
никогда не будет ничем иным, как
национал-социалистским учреждением,
или я перестану быть его
руководителем».
Шахт,
вынужденный подтвердить правильность
этой цитаты, подумал, как видно, о том,
насколько все-таки был прав Морис
Перигор Талейран, полагавший, что
единственный орган, которым государь
должен меньше всего пользоваться, это
язык. Совет знаменитого французского
дипломата вполне пригоден был бы и для
президента имперского банка. Увы, Шахт
вспомнил о нем слишком поздно. Он все
более и более убеждался в этом по мере
того, как обвинитель оглашал новые и
новые перлы из его речи. Бог ты мой,
чего там только нет! Шахт убеждал
австрийских чиновников, что «Адольф
Гитлер создал единство воли и мысли
немцев». Шахт предупреждал их: «Совершенно
невозможно, чтобы хотя бы одно-единственное
лицо, которое не всем сердцем за
Адольфа Гитлера, смогло в будущем
сотрудничать с нами». А в финале он
превзошел уже все границы в
безудержном славословии Гитлеру:
— Теперь я
прошу вас встать, — скомандовал Шахт.
— Мы присягаем в нашей преданности
великой семье Рейхсбанка, великому
германскому обществу. Мы присягаем в
верности нашей воспрянувшей, мощной,
великой Германской империи. И все эти
сердечные чувства мы выражаем в
преданности человеку, который
осуществил все эти преобразования. Я
прошу вас поднять руки и повторять
вслед за мной: «Клянусь, что буду
преданным и буду повиноваться фюреру
Германской империи и германского
народа Адольфу Гитлеру и буду
выполнять свои обязанности
добросовестно и самоотверженно...» Вы
приняли эту присягу. Будь проклят тот,
кто нарушит ее. Нашему фюреру трижды «Зиг
хайль!».
Так
доктор Шахт «саботировал»
деятельность правительства Гитлера в
1936–1938 годах.
После
Австрии настал черед Чехословакии.
Шахт и в этот период не остается
безучастным созерцателем событий. 29
ноября 1938 года он произносит речь, в
которой выражает удовлетворение тем,
что Гитлер в Мюнхене сумел
использовать в качестве одного из
аргументов германские вооруженные
силы. А как только представилась
возможность, «финансовый чародей»
немедленно ограбил и чехословацкий
банк.
В
Нюрнберге пришлось держать ответ за
все это. Скамья подсудимых с большим
вниманием наблюдала, как трудно
приходится Шахту под напором
предъявленных доказательств. Одни ему
сочувствовали, другие завидовали,
третьи злорадствовали. Не каждый из
соседей Шахта мог бы похвастать
такими эпизодами из своей биографии,
как уход с поста министра или открытый
скандал с Герингом. Здесь, на суде, все
это представлялось выгодным. Но
соседи-то знали, что за «оппозиционными»
шагами господина Шахта не было ничего,
кроме ожесточенной борьбы за власть,
ту самую власть, которой наделил их
гитлеровский режим, одинаково милый
сердцу и Германа Геринга, и Яльмара
Шахта.
Буквально
взрыв возмущения вызвало на скамье
подсудимых заявление Шахта о том, что
если бы он мог, то сам убил бы Гитлера.
При этих словах, как я уже писал,
произошла мимическая сценка: Герман
Геринг, взглянув на Шахта, осуждающе
покачал головой, затем закрыл лицо
руками, делая вид, что он страшно
переживает, что ему стыдно слышать,
как бывший министр «третьей империи»
признается в государственной измене.
Как будто сам Геринг на последнем
этапе войны не изменил своему «обожаемому
фюреру».
Такого
рода сцены меньше всего, разумеется,
выражали истинные чувства бывших
гитлеровских сатрапов. Все они давно
потеряли самое элементарное
представление о чести, о верности, о
правде. Возмущаясь наглостью Шахта, в
душе каждый из них завидовал этой
хитрой лисе, которая сумела все-таки
служить Гитлеру так, чтобы на случай
краха «третьей империи» сохранить
контршансы, позволяющие отмежеваться
от «обожаемого фюрера».
Полторак АИ.
Нюрнбергский эпилог
«Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Полторак А. И.
Нюрнбергский эпилог. — М., Воениздат,
1965.
Книга
на сайте: militera.lib.ru/memo/russian/poltorak_ai/index.html
Полторак А. И. Нюрнбергский
эпилог. — М., Воениздат, 1965. — 552 с. (Военные
мемуары). Тираж 200 000 экз.
|
